Вебинары

Важность формирования символов в развитии эго.

Мои аргументы в данной работе основаны на предположении, что существует ранняя стадия психического развития, на которой садизм становится активным для всех различных источников либидного удовольствия². По моему опыту, садизм достигает своего зенита в той фазе, которая начинается с орально-садистического желания поглотить грудь матери (или саму мать) и проходит на раннеанальной стадии. В период, о котором я говорю, доминирующая цель субъекта - это овладеть содержимым материнского тела и уничтожить ее при помощи всех орудий, которые есть в распоряжении садизма. В то же самое время эта фаза формирует введение в эдипальный конфликт. Начинает оказывать свое воздействие половой орган, но это пока не очевидно, потому что пространство занято догенитальными импульсами. Вся моя аргументация строится на том факте, что эдипальный конфликт начинается в тот период, когда доминирует садизм.

Ребенок ожидает обнаружить внутри матери (а) пенис отца, (b) экскременты и (c) детей, и все эти вещи он приравнивает к съедобным веществам. Согласно самым ранним фантазиям ребенка (или «сексуальным теориям») о родительском коитусе, отцовский пенис (или все его тело) оказывается инкорпорированным в мать во время соития. Таким образом, садистические атаки ребенка направлены в качестве своей цели как на отца, так и на мать, которых в фантазии кусают, разрывают, разрезают или растаптывают в клочья. Эти атаки возбуждают тревогу, что субъект может быть наказан объединившимися родителями, и эта тревога также интернализуется вследствие орально-садистической интроекции объектов и таким образом направляется в сторону будущего Суперэго. Я нахожу, что эти тревожные ситуации на ранних фазах психического развития бывают крайне глубокими и ошеломляющими. Согласно моему опыту, в фантазийном нападении на тело матери значительную роль играет уретральный и анальный садизм, который очень скоро добавляется к оральному и мускульному садизму. В фантазии экскременты трансформируются в опасное оружие: мочиться - это то же самое, что резать, прокалывать, жечь, топить, в то время как фекальная масса приравнивается к оружию и метательным снарядам. На более поздней стадии описываемой мною фазы эти бурные атаки уступают скрытым нападениям самыми утонченными методами, какие может изобрести садизм, и экскременты приравниваются к ядовитым веществам.

Избыток садизма вызывает тревогу и запускает в действие самые ранние способы защиты Эго. Фрейд пишет³: «Вполне возможно, что прежде, чем Эго и Ид становятся отчетливо дифференцированными, и прежде чем развилось Суперэго, психический аппарат использует иные способы защиты по сравнению с теми, которые он практикует, после того как достигнуты эти уровни организации». Согласно тому, что я выявила в ходе анализа, самая ранняя защита, устанавливаемая Эго, относится к двум источникам опасности: к собственному садизму субъекта и к объекту, на который совершается нападение. Эта защита, в соответствии со степенью садизма, является бурной по характеру и в корне отличается от более позднего механизма вытеснения. В связи с собственным садизмом субъекта защита предполагает выталкивание, тогда как в отношении к объекту она предполагает уничтожение. Садизм становится источником опасности, потому что он предлагает повод для высвобождения тревоги, а также потому, что оружие, используемое, чтобы уничтожить объект, ощущается субъектом как направленное также и на него самого. Объект нападения становится источником опасности, потому что субъект боится. сходных ответных нападений от него. Таким образом, полностью не развившееся Эго оказывается перед лицом задачи, которая на этой стадии совершенно вне его возможностей - задачи совладания с самой острой тревогой. Ференци утверждает, что идентификация, предшественник символизма, возникает из попыток младенца вновь открыть в каждом объекте свои собственные органы и их функционирование. С точки зрения Джонса, принцип удовольствия делает возможным, чтобы две совершенно различные вещи приравнивались одна к другой из-за сходства по удовольствию или интересу. Несколько лет назад я написала статью, основанную на этих утверждениях, в которой я приходила к выводу, что символизм является основой любой сублимации и любого таланта, поскольку именно в силу символического уравнивания предметы, формы активности и интересы становятся предметом либидных фантазий.

Я могу теперь дополнить то, что я говорила тогда⁴ и сказать, что бок о бок с либидным интересом именно тревога, возникающая в описанной мною фазе, заставляет действовать механизм идентификации. Поскольку ребенок желает уничтожить органы (пенис, влагалище, грудь), которые являются для него объектами, у него появляется ужас перед ними. Эта тревога способствует тому, чтобы он приравнивал упомянутые органы к другим предметам; благодаря этому приравниванию те, в свою очередь, становятся объектами тревоги, и поэтому он вынужден постоянно создавать другие и новые уравнения, которые формируют основу его интереса к новым объектам и основы символизма.

Таким образом, символизм не только оказывается основанием любой фантазии сублимации, но, более того, на нем строятся отношения субъекта с внешним миром и с реальностью вообще. Я указывала, что объектом садизма, достигшего своего зенита, и эпистемофилического импульса, возникающего из садизма и сосуществующего с ним, является тело матери с его фантазийным содержимым. Садистические фантазии, направленные против содержимого ее тела, составляют первые базовые отношения с внешним миром и реальностью. От того, насколько успешно субъект пройдет через эту фазу, будет зависеть то, в какой мере он в конечном итоге обретет внешний мир, соответствующий реальности. Мы видим, таким образом, что самая ранняя реальность ребенка является чисто фантазийной; он окружен объектами тревоги, и в этом отношении экскременты, органы, объекты, одушевленные и неодушевленные предметы изначально являются эквивалентами друг друга. По мере того как развивается Эго, из этой нереальной реальности постепенно устанавливается истинное отношение к реальности. Таким образом, развитие Эго в отношении к реальности зависит от меры способности Эго в очень ранний период терпеть давление самых ранних тревожных ситуаций. И, как обычно, это вопрос определенного оптимального количества соответствующих факторов. Достаточное количество тревоги является необходимой основой для обильного формирования символов и фантазий; адекватная способность Эго терпеть тревогу необходима для того, чтобы она удовлетворительно перерабатывалась и для того, чтобы эта базовая фаза имела благополучный исход и чтобы развитие Эго было успешным.

Я пришла к этим выводам на основе всего своего аналитического опыта, но они весьма поразительно подтверждаются случаем, в котором наблюдалась необычная зажатость развития Эго.

Этот случай, о котором я сейчас расскажу подробнее, случай четырехлетнего мальчика, который по бедности своего словарного запаса и своих интеллектуальных достижений был на уровне ребенка пятнадцати или восемнадцати месяцев. Адаптация к реальности и эмоциональные отношения с его окружением отсутствовали почти полностью. Этот ребенок, Дик, был в основном лишен аффектов, и проявлял равнодушие к присутствию или отсутствию матери или няньки. С самого начала он довольно редко демонстрировал тревогу, и то в ненормально малой степени. За исключением одного конкретного интереса, к которому я сейчас вернусь, у него практически не было интересов, он не играл, и у него не было контакта со своим окружением. По большей части он просто бессмысленным образом нанизывал звуки, и были определенные шумы, которые он постоянно повторял. Когда он все-таки говорил, он обычно использовал свой беднейший словарный запас неправильно. Но дело было не только в том, что он был не способен говорить осмысленно: у него не было такового желания. Более того, можно было ясно видеть, что Дик относится к своей матери враждебно, что выражалось в том, что он часто делал противоположное тому, чего она от него ожидала. Например, если ей удавалось добиться, чтобы он повторил за ней какие-то слова, он часто полностью менял их, хотя в другое время мог произнести те же самые слова идеально. Или же иногда он повторял слова правильно, но продолжал бесконечно механически повторять их, пока все вокруг него не уставали от них самым отчаянным образом. Оба эти способа поведения отличаются от поведения невротического ребенка. Когда невротический ребенок выражает оппозицию в форме вызова и когда он выражает послушание (пусть даже сопровождаемое избытком тревоги), он делает это с определенным пониманием и с некоторым упоминанием предмета или человека, о котором идет речь. Но противостояние и послушание Дика были лишены как аффекта, так и понимания. И к тому же, когда он причинял себе боль, он проявлял весьма значительную бесчувственность к боли и не чувствовал никакого желания, столь одинаково свойственного всем маленьким детям, чтобы его утешили и приласкали. Весьма замечательна также была его физическая неловкость. Он не мог держать ножи или ножницы, но интересно, что он совершенно нормально мог орудовать ложкой, которой ел.

Впечатление, которое оставил у меня его первый визит, было таковым, что его поведение совершенно отличается от того, что мы наблюдаем у невротических детей. Он отпустил свою няньку, не проявляя никаких эмоций, и последовал за мной в комнату с полным равнодушием. Там он бегал туда-сюда бесцельным, бессмысленным образом, а несколько раз он так же обежал вокруг меня, как будто бы я была предметом мебели, но он не проявлял интереса ни к одному предмету в комнате. Его движения, когда он бегал туда-сюда, казалось, лишены были координации. Выражение его глаз и лица было застывшим, нездешним и лишенным интереса. Сравните еще раз с поведением детей в тяжелом неврозе. Я имею в виду детей, которые, хотя и не доходя до приступа тревоги, в свой первый визит ко мне застенчиво и напряженно уходят в уголок или сидят неподвижно за маленьким столиком с игрушками или, не играя, поднимают один предмет за другим и тут же кладут на место. Во всех этих формах поведения несомненно видна сильная латентная тревога. Угол или маленький стол - это место, где можно спрятаться от меня. Но поведение Дика не имело никакого смысла или цели, и с ним не были связаны никакой аффект или тревога. Теперь я приведу некоторые детали из его истории. Период грудного вскармливания у него был исключительно неудовлетворительным и полным нарушений, поскольку в течение нескольких недель его мать бесплодно пыталась кормить его грудью, и он едва не умер от голода. Затем перешли на искусственное питание. Наконец, когда ему было семь недель, ему была найдена кормилица, но к тому времени он не чувствовал себя хорошо на грудном вскармливании. Он страдал от несварения желудка, prolapsusani, и позже от геморроя. Несомненно, на его развитие повлиял тот факт, что, хотя о нем всячески заботились, ему не уделялось никакой настоящей любви, поскольку чувства его матери к нему были холодными с самого начала⁵.

Поскольку, сверх того, ни его отец, ни его нянька не давали ему никакой нежности, Дик вырос в окружении, необычайно бедном любовью. Когда ему было два года, у него появилась новая нянька, которая была умелой и доброй, и вскоре после этого он на долгое время оказался у своей бабушки, которая его очень любила. Воздействие этих изменений было заметно в его развитии. Он научился ходить приблизительно в нормальном возрасте, но его было довольно трудно обучить контролировать свои экскреторные функции. Под влиянием новой няньки он значительно охотнее приобрел привычки опрятности. В возрасте около трех лет он овладел ими, и здесь он фактически проявлял определенное количество честолюбия и предусмотрительности. Еще в одном отношении он показал себя на четвертом году жизни чувствительным к обвинениям. Нянька выяснила, что он практикует мастурбацию, и сказала ему, что это «нехорошо», и он не должен этого делать. Этот запрет явно вызвал страхи и чувство вины. Более того, на четвертом году своей жизни Дик в целом прилагал большие усилия к адаптации, но в первую очередь в отношении внешних предметов, особенно механического заучивания ряда новых слов. С его самых первых дней вопрос кормления был ненормально трудным. Когда у него появилась кормилица, он не проявил совсем никакого желания сосать, и это отсутствие желания было устойчивым. Далее, он не хотел пить из бутылочки. Когда пришло время давать ему более твердую пищу, он отказывался кусать ее и абсолютно отвергал все, что не было доведено до состояния кашицы; даже это он ел едва ли не насильно. Другое хорошее воздействие при появлении новой няни было то, что Дик стал охотнее есть, но и при этом основные трудности сохранялись⁶. Таким образом, хотя добрая няня в некоторых отношениях вызвала изменения в его развитии, основные дефекты остались незатронутыми. С ней, как и со всеми, Дик не устанавливал дружеского контакта. Таким образом, ни ее нежность, ни нежность его бабушки не смогли запустить в действие развитие отсутствующих объектных отношений.
Я обнаружила из анализа Дика, что причиной его необычной зажатости в развитии были не пройденные им те самые ранние шаги, о которых я говорила в начале этой работы. У Дика присутствовала полная и, по-видимому, присущая его Эго неспособность терпеть тревогу. Половой орган начал играть свою роль очень рано; это вызвало досрочную и преувеличенную идентификацию с атакуемым объектом и способствовало также слишком ранней защите против садизма. Эго перестало вырабатывать фантазийную жизнь и устанавливать отношения с реальностью. После вялого начала формирование символов у этого ребенка остановилось и застыло. Ранние попытки оставили свою отметку в одном интересе, который, будучи изолированным и связанным с реальностью, не мог сформировать основу для дальнейших сублимаций. Ребенок был равнодушен к большинству предметов и игрушек вокруг него и даже не понимал их цели или значения. Но его интересовали поезда и станции, а также дверные ручки, двери и открывание и закрывание их.

Интерес к этим предметам и действиям имел один источник: он на самом деле был связан с проникновением пениса в тело матери. Двери и замки заменяли собой «внутрь» и «наружу из» ее тела, в то время как дверные ручки представляли пенис отца и его собственный. Таким образом, то, что остановило формирование символов, был ужас перед тем, что будет сделано с ним (в особенности пенисом отца) после того, как он проник в тело матери. Более того, его защиты против собственных деструктивных импульсов оказались фундаментальным препятствием к его развитию. Он был абсолютно неспособен ни на какую агрессию, и основа этой неспособности была ясно показана в очень ранний период его отказами кусать пищу. В четыре года он не мог держать ножницы, ножи или орудия и был замечательно неловок во всех своих движениях. Защита против садистических импульсов, направленных против тела матери и его содержимого - импульсов, связанных с фантазиями о коитусе, - привела к прекращению фантазий и к остановке у него формирования символов. Дальнейшее развитие Дика шло плачевным образом, потому что он не мог привнести в фантазию садистические отношения с телом матери.

Особой трудностью, с которой мне пришлось бороться в анализе, явилась не его дефектная способность к речи. В технике игры, которая следует за символическими репрезентациями ребенка и дает доступ к его тревоге и чувству вины, мы можем в значительной степени обойтись без словесных ассоциаций. Но эта техника не ограничивается анализом игры ребенка. Наш материал может быть получен (как это поневоле бывает в случаях, когда у детей есть зажатости, связанные с игрой) из символизма, проявляемого в деталях его общего поведения⁷. Но у Дика символизм не развился. Это было отчасти благодаря отсутствию каких бы то ни было аффективных отношений к объектам вокруг него, к которым он был почти полностью равнодушен. У него практически не было никаких специальных отношений с конкретными объектами, как мы обычно находим даже у детей с очень серьезными зажатостями. Поскольку в его психике не присутствовало никаких аффективных или символических отношений с ними, никакие случайные его действия по отношению к ним не были окрашены фантазией, и, таким образом, было невозможно рассматривать их как имеющие характер символических репрезентаций. Его отсутствие интереса к своему окружению и трудности установления контакта с его психикой были, как я могла ощутить по некоторым моментам, в которых его поведение отличалось от поведения других детей, всего лишь результатом отсутствия у него символических отношений с предметами. Анализ, таким образом, должен был начинаться с этого фундаментального препятствия к установлению контакта с ним.

В первый раз, когда Дик пришел ко мне, как я уже говорила ранее, он не проявлял никакого аффекта, когда его нянька передала его мне. Когда я показала ему игрушки, которые я приготовила, он посмотрел на них без малейшего интереса. Я взяла большой поезд и поставила его рядом с поездом поменьше, и назвала их «поезд-папа» и «поезд-Дик». После чего он поднял поезд, который я назвала «Дик», и покатил его к окну, и сказал: «Станция». Я объяснила: «Станция - это мама; Дик уезжает в маму». Он оставил поезд, побежал в пространство между внешней и внутренней дверьми комнаты, закрылся, говоря: «Темно», и тут же выбежал обратно. Он проделал это несколько раз. Я объяснила ему: «Внутри мамы темно. Дик внутри темной мамы». Тем временем он вновь поднял поезд, но вскоре побежал обратно в пространство между дверьми. Пока я говорила, что он убегает в темную маму, он сказал дважды вопрошающим образом: «Няня?». Я ответила: «Няня скоро придет». И это он повторил, и использовал слова позже совершенно правильно, сохранив их в памяти. В следующий раз, когда он пришел, он вел себя точно таким же образом. Но на этот раз он выбежал прямо из комнаты в темную прихожую. Он оставил там и поезд «Дик» и настаивал, чтобы он там оставался. Он без конца спрашивал: «Няня придет»? В третий аналитический час он вел себя точно так же, помимо того, что, кроме убегания в прихожую и между дверьми, он так же забегал за комод. Там его охватила тревога, и в первый раз он позвал меня к себе. Боязнь теперь была очевидна в том, как он раз за разом спрашивал про свою няню, и когда час кончился, он приветствовал его совершенно необычайным восторгом. Мы видим, что одновременно с появлением тревоги проявилось и чувство зависимости, сначала от меня, а затем от няни, и что в то же самое время он начал интересоваться словами, которые я использовала, чтобы успокоить его, и в противоположность своему обычному поведению повторил и запомнил их. На протяжении третьего часа, однако, он также, в первый раз, посмотрел на игрушки с интересом, в котором очевидна была агрессивная тенденция. Он указал на маленькую угольную тележку и сказал: «Резать». Я дала ему пару ножниц, и он попытался поцарапать маленькие кусочки черного дерева, которые изображали уголь, но он не мог держать ножницы. Действуя на основании брошенного им мне взгляда, я вырезала кусочки дерева из тележки, после чего он бросил поврежденную тележку и ее содержимое в ящик и сказал: «Ушло». Я сказала ему, что это значит, что Дик вырезает фекалии из своей матери. Тогда он побежал в пространство между дверьми и немножечко царапался в дверь ногтями, тем самым показывая, что он идентифицирует это пространство с тележкой и то и другое с телом матери, на которое он нападает. Он немедленно побежал обратно из пространства между дверьми, нашел шкаф и заполз в него. В начале следующего аналитического часа он плакал, когда няня оставила его - необычное для него явление. Но он скоро успокоился. На этот раз он избегал пространства между дверьми, шкафа и угла, а занялся игрушками, рассматривая их более пристально и с явно нарождающимся любопытством. Занимаясь этим, он наткнулся на тележку, которая была повреждена в прошлый раз, когда он приходил, и на ее содержимое. Он быстро оттолкнул то и другое в сторону и прикрыл их другими игрушками. После того, как я объяснила, что поврежденная тележка представляет его мать, он достал ее и маленькие кусочки угля снова и отнес их в пространство между дверьми. По мере того, как его анализ прогрессировал, стало ясно, что таким образом, выбрасывая их из комнаты, он указывает на выталкивание как поврежденного объекта, так и своего собственного садизма (или средств, которые были употреблены этим садизмом), таким образом проецируя его на внешний мир. Дик также обнаружил тазик для мытья в качестве символа тела матери и демонстрировал чрезвычайный ужас, как бы не замочиться водой. Он тревожно стирал ее со своей руки и с моей, которую он окунул в воду вместе со своей, и немедленно после этого он проявил такую же тревогу во время мочеиспускания. Моча и фекалии представляли для него причиняющие вред и опасные субстанции⁸.

Стало ясно, что в фантазии Дика фекалии, моча и пенис означают объекты, с помощью которых можно нападать на тело матери, и поэтому воспринимаются как источник повреждений также и для него. Эти фантазии способствовали его ужасу перед содержимым тела его матери, и в особенности перед пенисом его отца, который, по его фантазии, находился у нее в утробе. Мы научились узнавать пенис отца и растущее чувство агрессии по отношению к нему во многих формах, из которых особенно заметным было желание съесть и уничтожить его. Например, один раз Дик поднял маленького игрушечного мужчину к своему рту, заскрежетал зубами и сказал: «Чай папа». Под этим он подразумевал «Съесть папу». Затем он попросил воды. Интроекция пениса отца оказалась ассоциативно связанной как с ужасом перед ним в качестве примитивного, наносящего вред Суперэго, так и с ужасом быть наказанным матерью, ограбленной таким образом: ужасом перед внешним и интроецированным объектом. И в этот момент на передний план вышел тот факт, который я уже упоминала и который являлся определяющим фактором в его развитии, а именно, что генитальная фаза стала активной у Дика слишком рано. Это было показано тем обстоятельством, что такие репрезентации, как те, о которых я только что говорила, вызывали не только тревогу, но и раскаяние, жалость и чувство, что он должен возместить ущерб. Таким образом, затем он поместил маленьких игрушечных мужчин мне на колени или в мою руку, сложил все обратно в ящик, и так далее. Раннее действие реакций, исходящих из генитального уровня, было результатом преждевременного развития Эго, но дальнейшее развитие Эго этим только затруднялось. Эта ранняя идентификация с объектом не могла пока еще быть соотнесена с реальностью. Например, после того как Дик увидел у меня на коленях некоторое количество щепочек от точения карандаша, он сказал: «Бедная миссис Кляйн». Но в сходном случае он сказал точно таким же образом: «Бедная занавеска». Бок о бок с его неспособностью терпеть тревогу, эта слишком ранняя эмпатия стала решающим фактором в его отталкивании от себя деструктивных импульсов. Дик отрезал себя от реальности и заставил остановиться свою фантазийную жизнь, найдя убежище в фантазиях о темной, пустой, смутной утробе. Таким образом, ему удалось изъять свое внимание также из различных объектов во внешнем мире, которые представляли содержимое утробы матери - пениса отца, фекалий, детей. Его собственный пенис, в качестве органа садизма, и его собственные экскременты были чем-то, от чего следовало избавиться (или отрицать), так как они были опасны и агрессивны.

Для меня оказалось возможным в анализе Дика получить доступ к его бессознательному, войдя в контакт с такими зачатками фантазийной жизни и формирования символов, какие он проявлял. Результатом было снижение его латентной тревоги, так что стало возможно, чтобы определенное количество тревоги стало манифестным. Но это предполагало, что начиналась проработка его тревоги путем установления символических отношений с предметами и объектами, и в то же самое время были задействованы его эпистемофилические и агрессивные импульсы. Каждое продвижение вперед вызывало высвобождение новых объемов тревоги и приводило к тому, что он в какой-то мере отворачивался от предметов, с которыми он уже установил аффективные отношения, и которые поэтому сделались объектами тревоги. Когда он отворачивался от них, он поворачивался к новым объектам и его агрессивные и эпистемофилические импульсы были направлены, в свою очередь, на эти новые аффективные отношения. Таким образом, например, в течение какого-то времени Дик полностью избегал шкафа, но тщательно исследовал раковину водопровода и электрическую батарею, которую он изучал во всех подробностях, вновь проявляя деструктивные импульсы против этих объектов. Затем он перенес свой интерес к ним на новые предметы, или вновь на предметы, с которыми он был уже знаком и от которых отказался раньше. Он вновь заинтересовался шкафом, но на этот раз его интерес сопровождался значительно большей активностью и любопытством, более сильной тенденцией к всевозможной агрессии. Он бил по нему ложкой, царапал и рубил его ножом и брызгал на него водой. Затем он быстро исследовал петли, на которых поворачивалась дверца, то, как она открывается и закрывается, замок и так далее. Забрался внутрь шкафа и спрашивал, как называются различные части. Таким образом, по мере того как развивались его интересы, он в то же самое время увеличивал свой словарный запас, потому что теперь он начинал все больше и больше интересоваться не только самими предметами, но и их именами. Слова, которые он прежде слышал и пропускал мимо ушей, теперь он запоминал и применял правильно.

Рука об руку с этим развитием интересов и все более сильным переносом на меня начали появляться до тех пор отсутствовавшие объектные отношения. В течение этих месяцев его отношение к своей матери и няне стало любящим и нормальным. Он теперь желает их присутствия, хочет, чтобы они обращали на него внимание, и огорчается, когда они его покидают. С его отцом отношения также показывают все более заметные признаки нормальной эдипальной позиции, и в целом с объектами устанавливаются все более надежные отношения. Желание сделать так, чтобы его можно было понять, которое прежде отсутствовало, теперь выражено со всей силой. Дик пытается сделать так, чтобы его понимали, при помощи своего все еще маленького, но растущего словарного запаса, который он усердно стремится расширить. Более того, есть много указаний, что начинает устанавливаться его отношение к реальности.

Пока мы с ним провели в анализе шесть месяцев, и его развитие, которое начало происходить на всех основных направлениях на протяжении этого периода, подтверждает возможность благоприятного прогноза. Некоторые из своеобразных проблем, возникавших в его случае, оказались разрешимыми. Оказалось возможным войти в контакт с ним при помощи небольшого количества слов, активировать тревогу в ребенке, у которого интерес и аффект полностью отсутствовали, и далее оказалось возможным постепенно разрешить и регулировать освобожденную таким образом тревогу. Я бы особо подчеркнула тот факт, что в случае Дика я модифицировала свою обычную технику. Вообще-то я не интерпретировала материал, пока он не нашел выражение в различных репрезентациях. В этом случае, однако, где способность к репрезентации почти полностью отсутствовала, я обнаружила, что я вынуждена делать свои интерпретации на основе собственных знаний вообще, поскольку репрезентации в поведении Дика были относительно неясными. Найдя, таким образом, доступ к его бессознательному, я смогла активировать тревогу и другие аффекты. Репрезентации после этого стали полнее, и я вскоре получила более надежную основу для анализа, и потому смогла постепенно перейти к технике, которую мы обычно используем при анализе маленьких детей.

Я уже описала, как мне удалось заставить тревогу стать манифестной, уменьшив ее в ее латентном состоянии. Когда она манифестировалась, я смогла разрешить часть ее путем интерпретации. В то же самое время, однако, оказалось возможно прорабатывать ее еще лучшим способом, а именно путем распределения между новыми предметами и интересами; таким образом она до такой степени умерилась, чтобы стать терпимой для Эго. Значит ли это, что если количество тревоги регулируется таким образом, то Эго станет способным терпеть и прорабатывать нормальное ее количество, покажет только дальнейший ход лечения. В случае Дика это вопрос модифицирования базового фактора его развития путем анализа.
Единственное, что возможно было сделать в анализе этого ребенка, который не мог добиться, чтобы его можно было понять, и Эго которого не было открыто воздействию, это попытаться найти доступ к его бессознательному и, уменьшив бессознательные трудности, открыть путь для развития Эго. Конечно, в случае Дика, как и в любом другом, найти доступ к бессознательному можно было только через Эго. События анализа доказали, что даже это очень несовершенно развитое Эго было достаточным для установления связи с бессознательным. С теоретической точки зрения я считаю важным отметить, что даже в таком крайнем случае дефектного эго-развития возможно развить как Эго, так и либидо, просто анализируя бессознательные конфликты, не используя для Эго никакого обучающего воздействия. Представляется ясным, что если даже несовершенным образом развитое Эго ребенка, который не имел никаких отношений с реальностью, может вытерпеть снятие вытеснений при помощи анализа, не будучи задавлено Ид, нам нет надобности бояться, что у детей-невротиков (то есть в значительно менее экстремальных случаях) Эго может сломаться перед натиском Ид. Следует также отметить, что в то время как обучающее воздействие, используемое окружающими, прежде скатывалось с Дика без каких бы то ни было результатов, теперь, когда благодаря анализу его Эго развивается, он все более доступен такому воздействию, которое может поспевать за инстинктуальными импульсами, мобилизованными анализом, и является вполне достаточным для того, чтобы с ними справляться.

Остается еще вопрос диагноза. Доктор Форсит диагностировал этот случай как dementiapraecoxи счел его подходящим для попытки анализа. Его диагноз, по-видимому, подтверждается тем фактом, что клиническая картина согласуется со многими важными моментами хорошо развитой dementiapraecoxу взрослых. Подытоживая еще раз: случай характеризовался почти полным отсутствием аффекта и тревоги, весьма значительной степенью отхода от реальности и недоступностью, отсутствием эмоционального раппорта, негативистическим поведением, чередующимся с признаками автоматической покорности, равнодушием к боли, персеверацией - всеми симптомами, которые характерны для dementiapraecox. Более того, этот диагноз также подтверждается тем фактом, что можно полностью исключить присутствие какого-либо органического заболевания, во-первых, поскольку обследование доктора Форсита такового не показало, и во-вторых, потому что случай оказался доступным для психологического лечения. Анализ показал мне, что мысль о психоневрозе можно определенно отбросить.

Против диагноза dementiapraecoxговорит тот факт, что существенной чертой случая Дика была зажатость в развитии, а не регрессия. Далее, dementiapraecoxисключительно редко встречается в раннем детстве, так что многие психиатры считают, что в этот период ее вообще не бывает.

С точки зрения клинической психиатрии я не хотела бы высказывать определенного мнения о диагнозе, но мой общий опыт анализа детей позволяет мне сделать несколько наблюдений общего характера по психозу в детстве. Я убедилась, что шизофрения значительно чаще встречается в детстве, чем принято полагать. Я приведу несколько причин, почему она, как правило, не признается: (1) родители, особенно из низших классов, в основном обращаются к психиатру, только когда случай является отчаянным, то есть когда они ничего не могут сделать с ребенком сами. Таким образом, значительное количество случаев никогда не попадает под наблюдение медиков; (2) у пациентов, которых врачу удается увидеть, для него часто невозможно за один короткий осмотр установить присутствие шизофрении. Так что много случаев такого рода классифицируются под неопределенными названиями, такими как «задержка в развитии», «психическая недостаточность», «психопатическое состояние», «антисоциальная тенденция» и так далее. (3) Сверх всего, у детей шизофрения менее очевидна и поразительна, чем у взрослых. Черты, которые характерны для этого заболевания, меньше заметны у ребенка, потому что в более слабой форме они являются естественными при развитии нормальных детей. Такие вещи, например, как заметный разрыв с реальностью, отсутствие эмоционального раппорта, неспособность сосредоточиться ни на каком занятии, глупое поведение и бессмысленные речи не поражают нас как нечто столь уж примечательное у детей, и мы не судим о них так, как судили бы, если бы они встретились у взрослых. Избыток активности и стереотипические движения у детей весьма обычны и различаются от гиперкинезиса и стереотипии при шизофрении только степенью. Автоматическая покорность должна поистине быть очень заметной, чтобы родители рассматривали ее как нечто большее, чем «послушание». Негативистическое поведение обычно рассматривается как «шалости», а диссоциация - это явление, которое в ребенке обычно не замечается вовсе. То, что фобическая тревога у детей часто содержит идеи преследования, которые носят паранойяльный характер⁹, и ипохондрические страхи, это факт, заметить который позволит лишь весьма пристальное наблюдение, и часто может быть обнаружен только путем анализа. (4) Еще чаще, чем психозы, мы встречаем у детей психотические черты характера, которые при неблагоприятных обстоятельствах ведут к заболеванию в более позднем возрасте.

Таким образом, по моему мнению, полностью развитая шизофрения чаще встречается, и в особенности случаи шизофренических черт характера значительно более распространенное явление в детстве, чем обычно считается. Я пришла к выводу, - основания которого я должна буду привести в другом месте, - что понятие шизофрении в особенности, и психоза вообще, в том виде как они встречаются в детстве, должны быть расширены, и я думаю, что одна из основных задач детского аналитика -это распознавать и вылечивать психозы у детей. Таким образом, приобретенное психологическое знание, несомненно, будет ценным вкладом в наше понимание структуры психозов, а также поможет нам достичь более точного дифференцированного диагноза, различающего различные заболевания.

Если мы расширим использование термина предложенным мною способом, я думаю, что мы вправе будем классифицировать заболевание Дика как шизофрению. Верно, что оно отличается от типичной шизофрении у детей тем, что у него проблемой было блокирование развития, в то время как в большинстве случаев регрессия происходит после того, как определенная стадия развития успешным образом достигнута¹⁰. Более того, то, что случай был таким тяжелым, добавляет необычности в клиническую картину. Тем не менее, у меня есть причина полагать, что, несмотря на это, случай не является изолированным, поскольку недавно я ознакомилась с двумя аналогичными случаями у детей приблизительно возраста Дика. Поэтому хочется предположить, что если бы мы наблюдали более проникающим оком, мы увидели бы больше случаев такого рода.

Теперь я хочу подвести итог своим теоретическим выводам. Я сделала эти выводы не только из случая Дика, но и из других, менее ярких случаев шизофрении у детей в возрасте от пяти до тринадцати лет и из моего аналитического опыта в целом.

Ранние стадии эдипального конфликта находятся под доминантой садизма. Они происходят во время такой фазы развития, которая начинается с орального садизма (с которым ассоциируются уретральный, мускульный и анальный садизм) и заканчивается, когда подходит к концу власть анального садизма.

Только в более поздних стадиях эдипального конфликта появляются защиты против либидных импульсов; на более ранних стадиях защиты направлены против сопровождающих их деструктивных импульсов. Самая ранняя защита, установленная Эго, направлена против собственного садизма субъекта и против атакуемого объекта, поскольку и тот, и другой рассматриваются как источники опасности. Эта защита носит мощный характер, отличающийся от механизма вытеснения. У мальчиков эта бурная защита направлена также против своего пениса, как исполняющего органа его садизма, и это один из самых глубоких источников всех нарушений потенции.

Таковы мои гипотезы относительно развития нормальных людей и невротиков; теперь давайте обратимся к происхождению психозов.

Первая часть фазы, когда садизм находится в зените, это период, когда нападения представляются как насильственные действия. Это я в конечном итоге признала за фиксационную точку dementiapraecox. Во второй части этой фазы нападения воображаются в форме отравления, и доминируют уретральные и анально-садистические импульсы. Это я считаю фиксационной точкой паранойи¹¹. Я могу припомнить, что Абрахам утверждал, что при паранойе либидо регрессирует на более раннюю анальную стадию. Мои выводы согласуются с гипотезами Фрейда, согласно которым фиксационные точки dementiapraecoxи паранойи следует искать в нарциссической стадии, причем фиксационная точка dementiapraecoxпредшествует фиксационной точке паранойи.

Преувеличенные и слишком ранние защиты Эго против садизма приостанавливают установление правильных отношений с реальностью и развитие фантазии. Дальнейшее садистическое использование тела матери и окружающего мира (тело матери в расширенном смысле) приостанавливается, и это вызывает более или менее полное прекращение символических отношений с предметами и объектами, заменяющими собой содержимое тела матери, и в результате отношений с окружением субъекта и с реальностью. Этот уход в себя становится основой для отсутствия аффекта и тревоги, которые являются одним из симптомов dementia praecox. Таким образом, при этом заболевании регрессия будет уходить назад, прямо на раннюю фазу развития, в которой садистическое овладение и разрушение содержимого тела матери, появляющееся в фантазиях субъекта вместе с установлением отношений с реальностью, было приостановлено или полностью остановлено по причине тревоги.

Мелани Кляйн

Перевод М. Якушиной

Сноски:

Зачитано на Международном психоаналитическом конгрессе, Оксфорд, июль 1929 года.
Сравни мою работу «Early Stages of the Oedipus Complex», IJP, Vol. IX, 1928.
Hemmung, Symptom und Angst.
«Infant Analysis» IJP, Vol. VIII, 1926.
К концу первого года его жизни ей пришло в голову, что ребенок ненормальный, и это еще хуже повлияло на ее отношение к нему.
Более того, в анализе Дика этот симптом оказался самым трудным для преодоления.
Это относится только к вводной фазе анализа и другим ограниченным частям его. Как только доступ к бессознательному получен и уровень тревоги несколько снижен, игровая деятельность, речевые ассоциации и все прочие способы репрезентаций начинают появляться параллельно с развитием Эго, которое становится возможным в результате аналитической работы.
Здесь я обнаружила объяснение особой боязни, которую мать Дика заметила в нем, когда ему было около пяти месяцев от роду и вновь время от времени в более поздние периоды. Когда ребенок какал и писал, у него было выражение великой тревоги. Поскольку фекалии не были жесткими, тот факт, что он страдал от prolapsusaniи геморроя, не казался достаточным, чтобы объяснить его боязнь, особенно учитывая, что она проявлялась точно таким же образом, когда он писал. В течение аналитического часа эта тревога достигала такого уровня, что когда Дик сообщал мне, что он хочет писать или какать, он делал это - в том и в другом случае -только после длительных сомнений, всячески проявляя глубокую тревогу и со слезами на глазах. После того как мы проанализировали эту тревогу, его отношение к обеим этим функциям стало совсем другим, и теперь оно почти нормальное.
Сравни мою статью Personification in the Play of Children, IJP, том X, 1929.
Тот факт, однако, что анализ помог установить контакт с психикой Дика и привел к некоторому продвижению за такое относительно короткое время, наводит на мысль о том, что, возможно, некоторое латентное развитие уже присутствовало помимо того незначительного развития, которое было проявлено внешне. Но даже если мы предположим это, общее развитие было настолько ненормальным образом мало, что гипотеза регрессии со стадии, уже успешно достигнутой, едва ли применима в данном случае.
Я процитирую в другом месте материал, на котором я основываю эту точку зрения, и дам более подробную аргументацию в ее поддержку.